Help Support the Blog

Monday, October 16, 2017

The Magic Scorpion




[Sometime ago I found this charming story in a collection of works by Peru's Ricardo Palma. The translation below is by Kenny Beechmount.] https://beachmount.wordpress.com/2011/04/07/el-alacrn-de-fray-gmez-by-ricardo-palma-translated-to-english/ 



 The Scorpion of Father Gomez


FOREWORD by the translator 
Ricardo Palma was born in Lima, Peru in 1833, and died there on October 6, 1919, at the age of 86. He was contemporary to the Mexican writer, Vicente Riva Palacio (1832-1896) with whom he had quite a few things in common. They were both university educated, had served in the armed forces and dabbled in politics. Palma began his writing career as a poet and published his first verses at the age of only 15. During his life, he published several additional volumes of verse, including Harmonies and Lyre in Paris during a visit there in 1864-65. From 1865 onward until he retired in 1912, he published a series of volumes called Tradiciones, with the first showing up in 1872. These essays, short stories and historical fiction pieces became the core of a six-volume set of the Complete PeruvianTraditions. Like Vicente Riva Palacio, many of his stories and amusing anecdotes are based on folklore and for Ricardo Palma, on Peruvian traditions. The following story about brother (friar) Gómez and the scorpion is an amusing little tale of fantasy that rivals that of Palacio’s El Buen Ejemplo.

When I was a boy I frequently heard the older people exclaiming, while pondering the value and price of a piece of jewelry “This is as valuable as Brother Gomez’s scorpion!” I propose to explain this adage of the old people with the following story.
Brother Gómez was a lay brother, contemporaneous with Don Juan de la Pipirindica, the valiant lancer and of San Francisco Solano, redeemer in Lima at the convent of the Seraphic Fathers, whose monks were in charge of the infirmary or hospital for old and frail devotees. Brother Gómez created miracles galore in my country, like someone who is not even trying. He was a natural-born miracle-maker, like the person who spoke in prose, not knowing that he did.
It happened one day; the lay brother arrived at a bridge, when a runaway horse threw its rider on the paving stones. The unfortunate soul remained, lifeless, with his battered head spurting blood from nose and mouth.
“He fractured his skull,-he fractured his skull!” shouted the people, “Will someone go to San Lorenzo and fetch some anointing oil?”
Everything was in an uproar and clamor.
Brother Gómez slowly approached the person lying on the ground and put the cord from his garment across the mouth of him, then said three blessings, and without neither doctor, nor medicine, he stood up, fresh, as if he if he never got hurt.
“Miracle, Miracle! Long live brother Gómez!” shouted all the spectators.
Enthusiastically they tried to carry the lay brother in victory. In order to get away from his applauders, he ran down the road to the convent and cloistered himself in his cell.
The Franciscan history explains the latter in a different way. They say that brother Gómez, in order to escape his applauders, lifted himself into the air and flew from the bridge to the tower of the convent. I neither confirm, nor deny this. Maybe he did, and maybe he didn’t. When dealing with miracles, I don’t waste my time nether defending or refuting them.
That day, brother Gómez was in the mood for making miracles, for when he left his cell, he walked to the infirmary, where he encountered San Francisco Solano, resting on a bed, suffering from a severe headache. The lay brother took his pulse and said: “Father, your health is fragile; you would do well to eat some food.”
“Brother, replied the saint, I have no appetite.
“Make an effort, reverent Father, have at least a mouthful.”
So insistent was the monk in charge of the dining hall, that the sick, in order to get rid of the demands that already bordered on nonsense, I got the idea to ask him what even for the viceroy would have been impossibly to obtain, because the season wasn’t right to satisfy his whim
“Look, little brother, if only he would eat a pair of tasty mackerels”
Fray Gómez put his right hand into his left sleeve and pulled out two mackerels as fresh as if they had just come out of the sea.
Here they are Father, and may they bring your good health back. I Am going to cook them.
And with the blessed mackerels San Francisco was cured as if by magic.
There was another morning, brother Gomez was lost in meditation in his cell, when there was some small, discrete knocks on the door and a tetchy voice said:
“Thanks be to God, Praised be the Lord”
“Forever and ever, Amen. Come in dear brother, answered brother Gómez.”
And into the very humble cell came a ragged individual, but in whose face one could perceive the proverbial honesty of an old Castilian.
The furniture in the cell consisted of four leather chairs, a greasy table, and a bunk without mattress, not even sheets, and with a stone for a pillow to rest his head.
Sit down, brother and tell me without detours what brings you here, said brother Gómez.
The fact is, Father that I am an honest man through and through.
That’s apparent and I want to persevere, so that I will deserve peace of conscience in this earthlyl life, and in other one, the blessed place.
The fact is that I’m a peddler with a family and my business does not grow for lack of means, or for idleness and shortage of industry in me.
I’m glad, brother, for God takes care of those who work honestly
But it is the problem, Father that till now God has turned a deaf ear on me, and is late in helping me.
“Don’t despair, brother, don’t despair!”
Well, the situation is that have knocked on many doors in solicitation of a loan for five hundred duros, and I found all of them locked up tight. And it happened that last night in my ponderings, I said to myself: “Hey, Jeromo, cheer up and go and ask for the money from brother Gómez, for if he wants to, beggar and poor as he is, he will find a way to extract me from my troubles.” And this is the reason that I am here, because I have come to ask and request that you, reverend Father, lend me this trifle amount for six months.
“How could you have imagined, son, that you, in this sad cell, would find such wealth?”
Frankly, father I couldn’t answer that; but I have faith that you will not let me leave distressed.
Your faith will save you, brother. Wait a minute!
Looking around the naked, whitewashed walls in the cell, he saw a scorpion tranquilly walking over the window frame. Brother Gómez tore a page from an old book and went over to the window took it cautiously to the bug, wrapped it in the paper and turning towards the old Castilian he said:
“Take this, my good man and pawn this little precious ornament; and don’t forget to bring it back within six month.”
The peddler was overcome with gratitude, and left brother Gómez with great haste and walked to the pawnshop.
The jewel was a splendid, real jewel worthy of a Moorish queen, to say the least. It was a brooch in the shape of a scorpion.
A magnificent emerald mounted in gold, formed the body and a wide brilliant with two rubies for eyes, formed the head.
The pawnshop owner, who was a connoisseur, looked at the jewel with greed and offered to begin with two thousand duros for it; but our Spaniard insisted on not accepting a loan for more than 500 duros for six month and with too much interest, he understood.  The lender gave him the money and signed the papers or promissory notes, expecting that, in the end, the owner of the article would come back for more money, which, with the added interest charges, would turn him into the owner of such a priceless jewel, with its intrinsic and artistic value.
But with this little capital, he became quite prosperous in his business and at the end of the time could discharge the loan, and, wrapped in the same paper he had received it in, he returned it to brother Gómez.
He took the scorpion and put it in the window sill, gave a blessing and said:
“Little animal of God, go find your way.”
And the scorpion walked freely on the walls of the cell.
Thanks to "Translated April 7, 2011 by Kenny Beechmount .
beachmount.wordpress.com/El Alecran  by Ricardo Palma, translated to English."


Sunday, October 15, 2017

The Monkey's Paw: a tale of karma



The Monkey's Paw
Retold by Michael Dolan/B.V. Mahāyogi

There are many cautionary tales about human greed. One of my favorites is the short story by Tolstoy, “How much land does one man need” about a landowner inspired by greed who finds in the end that he only needs enough land to be buried. I published this in my last post.

With the coming of October it is harvest time. Metaphorically the harvest represents death as we cut from the earth its bounty to sustain ourselves. Cultures all over the world honor October-November as a special time when the earth moves from Autumn to Winter. And so in the traditions of Mexico we celebrate the Day of the Dead and honor and remember all those who have passed to the other world.
As we near the Halloween season, I remembered another such story, one of my favorite “horror” stories. It’s called the “Monkey’s Paw.” The Monkey’s Paw is a classic tale of greed and karma, a supernatural short story written by W.W. Jacobs, a long forgotten author, but based on older sources. It is supposed to be a true story. It follows the old formula of the “three wishes” stories so popular among story-tellers and is a cautionary fable. The old Puranas of India are filled with instructive stories that advise us on the nature of karma; this story is a modern version of a moral fable.
I heard the story a long time ago from my father on a dark and stormy night. I remembered it well enough to tell it to my brothers when they were little. Later, I have told the tale in the classroom at this time of year to my English students.
I can’t remember all the details of the original story perfectly. I retell the story as best I can from memory.

THE MONKEY'S PAW

I
One rainy night a gypsy walks a lonely country road. He sees the light on in a farm house and goes to seek shelter. Mr. and Mrs. White, the couple who live there with their son Herman welcome him.
They offer the gypsy a hot bowl of soup and a bed for the night. The next day, after lunch, the gypsy wishes to repay their kind hospitality. He shows them a leather bag with a magic charm: the monkey’s paw. He explains the legend of the charm: It is the enchanted paw of a Hanuman monkey, thousands of years old, and has the power to grant three wishes.
After thanking them again, the gypsy leaves and walks down the country road into the sunset. Mr. and Mrs. White study the strange talisman. Spurred by his wife, Mr. White invokes the paw and wishes for money: they ask for 200 pounds, enough to pay their debts. No money appears before them. They try and try, but nothing happens. They conclude that the monkey's paw is a gypsy trick, a fraud.
II
Thinking nothing more of the hoax they turn in for the night. The next morning there is a knock at the door. It is the foreman of the factory where their son Herbert works. He is grim as he explains the accident at the factory. Late last night, Herbert slipped. His necktie was caught in the press.

He was mangled to death by the machine. The men at the factory took up a collection. He hands the couple an envelope.

Horrified, the couple sits at the kitchen table some time later. They count the money in the envelope. It is exactly 200 pounds, the amount they had wished for. They can understand that the monkey’s paw does indeed have some mystic power. Agonized by the death of their only son, they sit in silence and stare at the enchanted monkey’s paw.
Finally, Mrs. White has an idea. They will use their second wish to bring her son back from the grave. They join hands and raise the monkey paw. “Oh Monkey’s Paw,” they intone solemnly. “If you have any power left, bring our son home.”
They wait. Again, nothing happens. They turn in for the night. It is a dark and stormy night. The rain beats hard on the rook. Lightning flashes. They can’t sleep. Late at night they hear a sound.
Mr. White looks out the window. A flash of lightning illuminates a strange form. His shadow moves through the garden outside the window.
Mrs. White awakens. “Could it be... Herman?”
They hear something at the door. They hear a knock. And then a moan. “AAAAAAAAAAAAHHHHHHH.”
The knocking is insistent.
They thought “Could this be Herman?”
Mrs. White is frantic. She rushes to the door and begins to unlock the bolt. But Mr. White stops her.
“Wait,” he says. “Let me see what’s out there. It could be the gypsy.”
Mrs. White bites her lip.
Mr. White looks through the window. Another lightning flash lights up the strange form pounding on the door. It is a mangled monster. He’s banging on the door now. Soon he will break it down.
Mr. White finds the monkey’s paw. He holds it high and prays, “Monkey’s Paw! return this creature to the grave!”
A loud crack of thunder reverberates through the house. When its echoes fade, the pounding at the door has stopped.
Mrs. White can wait no longer. She opens the door and finds nothing but the rain dripping down from the roof, the dark empty night, and the lonely road.
The monkey’s paw grants  three wishes to its owner, but one can change one’s karma only at a heavy price. The story teaches that by trying to tamper with karma and extract more than one needs from the environment, one must pay the price.

Thursday, October 12, 2017

Going for the Gold


Greed
By Michael Dolan/B.V. Mahāyogi
Greed and desire has led many a man to his demise.
The old story by Tolstoy is instructive. A peasant, determined to increase his fortune, hears that land is cheap in the East. He travels far from home where he finds vast plains of black farm-land presided over by a strange band of gypsies. Their warlord charges a special rate for land: One may have as much land as he can cross on foot in a day, measured from sunrise to sundown. 
He pays his entire fortune for a day's worth of land.  The money is placed in a sailor's cap,  marking the starting point. The warlord sits on a camp stool to watch. They wait for the sunrise to begin.



 At the first glint of sunrise the peasant begins to pace off his land. At first he walks quickly, then, overcome with greed, he runs to the horizon, covering as much land as he can. He turns at noon, calculating the far corner. Running and running, his chest bursting, he makes the far corner by late afternoon. Now he must sprint back to the starting point. 

The sun is low. It is setting. The peasant, exhausted now, thirsting for a drop of water, runs as fast as he his legs can carry him, staggering back to the spot where the warlord sits, laughing. As the sun dips below the horizon, the peasant drops dead a few feet from the starting spot.  The warlord scoops up the sailor's cap from the ground before the peasant, pockets the money, and puts the cap back on his head. He pauses for a moment over the fallen peasant and gives instructions to his men to bury him. He will need a piece of land six feet long, three feet wide and ten feet deep. 
The story is called, "How Much Land does a Man Need?" and the final line gives the answer: as much land as is necessary for burial.
In illustrating a point he had made about how greed destroys a man’s soul, Śrīla Śrīdhara Mahārāja once told me the story of a man who had drowned trying to save a bar of gold. During a flood, he packed his worldly goods and his fortune in gold on a boat and tried to cross the Ganges in a storm.
Shipwreck

His boat too was flooded. He began to sink. He filled his pockets with the gold and began to swim. The weight of the gold took him to a watery grave.
I was always struck by the image of a man filling his pockets with gold and trying to cross the Ganges. Śrīdhar Mahārāja often used examples drawn from a number of sources to illustrate his lectures. As editor of his printed works, I was responsible for filling in some of the details and running down the origin of some of his stories.


After many years of reflecting on the story of the drowning man with gold in his pockets, the other day I found a version of it in an essay by John Ruskin.
The story, of course, was not original with the discourse of my Guru Maharaja; it had probably been gleaned from a book written by Gandhi, a translation of John Ruskin’s Unto this Last. Śrīdhar Mahārāja may have read the Gandhi version of Ruskin or may have heard the story told in Gandhian circles in the early days of the mission. Certainly the Indian Independence Movement was prominent in Bengal during the early part of the 20th Century, and Śrīdhar Mahārāja may have heard the story in his conversations at the time.
Whether Śrīdhar Mahārāja was familiar with Gandhi’s or Ruskin’s version is immaterial. The point of the story is that greed and material attachments may cause us to lose our spiritual compass. I will take the image of the drowning man trying to swim with gold in his pockets to my grave.
Gandhi often preached on the vicissitudes of greed. He sincerely felt that a system based on exploitation and greed, i.e. capitalism was doomed to inevitable failure.
In a chapter in his Autobiography (Part IV, Chapter XVIII) entitled ‘The Magic Spell of a Book’ Gandhi tells us how he formed his views on capitalism and greed while reading John Ruskin’s Unto This Last on the twenty-four hours’ journey from Johannesburg to Durban. It made such an impression on him that he was struck by insomnia.
‘The train reached there in the evening. I could not get any sleep that night. I determined to change my life in accordance with the ideals of the book.…I translated it later into Gujarati, entitling it Sarvodaya.’
Gandhi was far more sophisticated than he appeared to be. Far from being the “half-naked” fakir of Winston Churchill’s fertile imagination Gandhi was quite well-read. Having been educated as a barrister before becoming a human-right’s advocate in South Africa he wore tails and a top-hat to work long before he adopted simple hand-weaved cotton cloth.
The story about “How much land does a man need?” fits nicely into the Gandhian point of view, a view that deeply influenced Gandhi. Since we began this article with a reference to Tolstoy, it is also interesting to note the relationship between Gandhi’s ideas and Tolstoy. Gandhi was hypnotized by Tolstoy’s later writings, especially his pacifist criticism of Church and State: The Kingdom of God is Within You. Gandhi went so far as to found a communal farm along Tolstoyan principles in South Africa. He admired and corresponded with Tolstoy whose ideas were later incorporated into the Independence Movement as nonviolent or passive resistance.
As he saw abuses against human rights in India and South Africa, Gandhi found solace in the writings of Ruskin and Tolstoy and was drawn to a life of simple living and high thinking. Ruskin’s critique of capitalism and Tolstoy’s principles had such an effect on him that he set up a farm at Phoenix near Durban where he and his friends could follow those “experiments in truth.” Later he founded “Tolstoy Farm” near Johannesburg; the basis for his more famous ashrams in India, at Sabarmati near Ahmedabad.
Gandhi found that greed is a destructive principle. If capitalism is based on greed, it must ultimately fail.
To get back to Śrīdhar Mahārāja’s cautionary tale of the man who tried to cross the Ganges with gold in his pockets, John Ruskin’s version involves a tale is told of a California miner whose fortune is in gold bars. He’s trapped on a wrecked steamboat on the Sacramento River. As the ship goes down, the passengers help him with his gold:
“I can still hear him shouting at me:
Lately in a wreck of a Californian ship, one of the passengers fastened a belt about him with two hundred pounds of gold in it, with which he was found afterwards at the bottom. Now, as he was sinking--had he the gold? Or the gold him?”

The title of Ruskin's essay, "Unto this Last" derives its title from  the Parable of the Workers in the Vineyard:
I will give unto this last, even as unto thee. Is it not lawful for me to do what I will with mine own? Is thine eye evil, because I am good? So the last shall be first, and the first last: for many be called, but few chosen.

— Matthew 20 (King James Version)


John Ruskin, Unto this Last https://en.wikipedia.org/wiki/Unto_This_Last
You can read Ruskin’s entire essay here: http://dbanach.com/ruskin.html
For more information on John Ruskin: https://en.wikipedia.org/wiki/John_Ruskin

John Ruskin painted by the Pre-Raphaelite artist John Everett Millais standing at Glenfinlas, Scotland, (1853–54).

Tuesday, October 10, 2017

МНОГО ЛИ ЧЕЛОВЕКУ ЗЕМЛИ НУЖНО


For my Russian friends: a Tolstoy story.



МНОГО ЛИ ЧЕЛОВЕКУ ЗЕМЛИ НУЖНО

I

Приехала из города старшая сестра к меньшей в деревню. Старшая за купцом была в городе, а меньшая за мужиком в деревне. Пьют чай сестры, разговаривают. Стала старшая сестра чваниться — свою жизнь в городе выхвалять: как она в городе просторно и чисто живет и ходит, как она детей наряжает, как она сладко ест и пьет и как на катанья, гулянья и в театры ездит.
Обидно стало меньшей сестре, и стала она купеческую жизнь унижать, а свою крестьянскую возвышать.
— Не променяю я,— говорит,— своего житья на твое. Даром что серо живем, да страху не знаем. Вы и почище живете, да либо много наторгуете, либо вовсе проторгуетесь. И пословица живет: барышу наклад — большой брат. Бывает и то: нынче богат, а завтра под окнами находишься. А наше мужицкое дело вернее: у мужика живот тонок, да долог, богаты не будем, да сыты будем.
Стала старшая сестра говорить:
— Сытость-то какая — со свиньями да с телятами! Ни убранства, ни обращенья! Как ни трудись твой хозяин, как живете в навозе, так и помрете, и детям то же будет.
— А что ж,— говорит меньшая, — наше дело такое. Зато твердо живем, никому не кланяемся, никого не боимся. А вы в городу все в соблазнах живете; нынче хорошо, а завтра подвернется нечистый — глядь, и соблазнит хозяина твоего либо на карты, либо на вино, либо на кралю какую. И пойдет все прахом. Разве не бывает?
357
Слушал Пахом — хозяин — на печи, что бабы балакают.
— Правда это,— говорит,— истинная. Как наш брат сызмальства ее, землю-матушку, переворачивает, так дурь-то в голову и не пойдет. Одно горе — земли мало! А будь земли вволю, так я никого, и самого черта, не боюсь!
Отпили бабы чай, побалакали еще об нарядах, убрали посуду, полегли спать.
А черт за печкой сидел, все слышал. Обрадовался он, что крестьянская жена на похвальбу мужа навела: похваляется, что, была б у него земля, его и черт не возьмет.
«Ладно, думает, поспорим мы с тобой; я тебе земли много дам. Землей тебя и возьму».


II

Жила рядом с мужиками барынька небольшая. Было у ней сто двадцать десятин земли. И жила прежде с мужиками смирно — не обижала. Да нанялся к ней солдат отставной в приказчики и стал донимать мужиков штрафами. Как ни бережется Пахом, а либо лошадь в овсы забежит, либо корова в сад забредет, либо телята в луга уйдут — за всё штраф.
Расплачивается Пахом и домашних ругает и бьет. И много греха от этого приказчика принял за лето Пахом. Уж и рад был, что скотина на двор стала,— хоть и жалко корму, да страху нет.
Прошел зимой слух, что продает барыня землю и что ладит купить ее дворник с большой дороги. Услыхали мужики, ахнули. «Ну, думают, достанется земля дворнику, замучает штрафами хуже барыни. Нам без этой земли жить нельзя, мы все у ней в кругу». Пришли мужики к барыне миром, стали просить, чтоб не продавала дворнику, а им отдала. Обещали дороже заплатить. Согласилась барыня. Стали мужики ладить миром всю землю купить; сбирались и раз и два на сходки — не сошлось дело. Разбивает их нечистый, никак не могут согласиться. И порешили мужики порознь покупать, сколько кто осилит. Согласилась и на это барыня. Услыхал Пахом, что купил у барыни двадцать десятин сосед и она ему половину денег на года рассрочила. Завидно стало
358
Пахому: «Раскупят, думает, всю землю, останусь я ни при чем». Стал с женой советовать.
— Люди покупают, надо,— говорит,— и нам купить десятин десяток. А то жить нельзя: одолел приказчик штрафами.
Обдумали, как купить. Было у них отложено сто рублей, да жеребенка продали, да пчел половину, да сына заложили в работники, да еще у свояка занял, и набралась половина денег.
Собрал Пахом деньги, облюбовал землю, пятнадцать десятин с лесочком, и пошел к барыне торговаться. Выторговал пятнадцать десятин, ударил по рукам и задаток дал. Поехали в город, купчую закрепили, деньги половину отдал, остальные в два года обязался выплатить.
И стал Пахом с землей. Занял Пахом семян, посеял покупную землю; родилось хорошо. В один год выплатил долг и барыне и свояку. И стал Пахом помещиком: свою землю пахал и сеял, на своей земле сено косил, со своей земли колья рубил и на своей земле скотину кормил. Выедет Пахом на свою вечную землю пахать или придет всходы и луга посмотреть — не нарадуется. И трава-то, ему кажется, растет, и цветы-то цветут на ней совсем иные. Бывало, проезжал по этой земле — земля как земля, а теперь совсем земля особенная стала.

III



Живет так Пахом, радуется. Все бы хорошо, только стали мужики у Пахома хлеб и луга травить. Честью просил, все не унимаются: то пастухи упустят коров в луга, то лошади из ночного на хлеба зайдут. И сгонял Пахом и прощал, все не судился, потом наскучило, стал в волостное жаловаться. И знает, что от тесноты, а не с умыслом делают мужики, а думает: «Нельзя же и спускать, этак они все вытравят. Надо поучить».
Поучил так судом раз, поучил другой, оштрафовали одного, другого. Стали мужики-соседи на Пахома сердце держать; стали другой раз и нарочно травить. Забрался какой-то ночью в лесок, десяток липок на лыки срезал. Проехал по лесу Пахом — глядь, белеется. Подъехал — лутошки брошены лежат, и пенушки торчат. Хоть бы из куста крайние срезал, одну оставил, а то подряд, злодей,
359
все счистил. Обозлился Пахом: «Ах, думает, вызнать бы, кто это сделал; уж я бы ему выместил». Думал, думал, кто: «Больше некому, думает, как Семке». Пошел к Семке на двор искать, ничего не нашел, только поругались. И еще больше уверился Пахом, что Семен сделал. Подал прошение. Вызвали на суд. Судили, судили — оправдали мужика: улик нет. Еще пуще обиделся Пахом; с старшиной и с судьями разругался.
— Вы,— говорит,— воров руку тянете. Кабы сами по правде жили, не оправляли бы воров.
Поссорился Пахом и с судьями и с соседями. Стали ему и красным петухом грозиться. Стало Пахому в земле жить просторней, а в миру теснее.
И прошел в то время слух, что идет народ на новые места. И думает Пахом: «Самому мне от своей земли идти незачем, а вот кабы из наших кто пошли, у нас бы просторнее стало. Я бы их землю на себя взял, себе в круг пригнал; житье бы лучше стало. А то все теснота».
Сидит раз Пахом дома, заходит мужик прохожий. Пустили ночевать мужика, покормили, разговорились — откуда, мол, бог несет? Говорит мужик, что идет снизу, из-за Волги, там в работе был. Слово за слово, рассказывает мужик, как туда народ селиться идет. Рассказывает, поселились там ихние, приписались в общество, и нарезали им по десять десятин на душу.
— А земля такая,— говорит,— что посеяли ржи, так солома — лошади не видать, а густая, что горстей пять — и сноп. Один мужик,— говорит,— совсем бедный, с одними руками пришел, а теперь шесть лошадей, две коровы.
Разгорелось у Пахома сердце. Думает: «Что ж тут в тесноте бедствовать, коли можно хорошо жить. Продам здесь и землю и двор; там я на эти деньги выстроюсь и заведенье все заведу. А здесь в этой тесноте — грех один. Только самому все путем вызнать надо».
Собрался на лето, пошел. До Самары плыл по Волге вниз на пароходе, потом пеший верст четыреста прошел. Дошел до места. Все так точно. Живут мужики просторно, по десять десятин земли на душу нарезано, и принимают в общество с охотой. А коли кто с денежками, покупай, кроме надельной, в вечную, сколько хочешь, по три рубля самой первой земли; сколько хочешь, купить можно!
360
Разузнал все Пахом, вернулся к осени домой, стал все распродавать. Продал землю с барышом, продал двор свой, продал скотину всю, выписался из общества, дождался весны и поехал с семьей на новые места.

IV

Приехал Пахом на новые места с семейством, приписался в большое село в общество. Попоил стариков, бумаги все выправил. Приняли Пахома, нарезали ему на пять душ надельной земли пятьдесят десятин в разных полях, кроме выгона. Построился Пахом, скотину завел. Земли у него одной душевой против прежнего втрое стало. И земля хлебородная. Житье против того, что на старине было, вдесятеро лучше. И пахотной земли и кормов вволю. Скотины сколько хочешь держи.
Сначала, покуда строился да заводился, хорошо показалось Пахому, да обжился — и на этой земле тесно показалось. Посеял первый год Пахом пшеницу на душевой — хороша уродилась. Разохотился он пшеницу сеять, а душевой земли мало. И какая есть — не годится. Пшеницу там на ковыльной или залежной земле сеют. Посеют год, два и запускают, пока опять ковылем прорастет. А на такую землю охотников много, на всех и не хватает. Тоже из-за нее споры; побогаче кто — хотят сами сеять, а бедняки отдают купцам за подати. Захотел Пахом побольше посеять. Поехал на другой год к купцу, купил земли на год. Посеял побольше — родилось хорошо; да далеко от села — верст за пятнадцать возить надо. Видит — в округе купцы-мужики хуторами живут, богатеют. «То ли дело,— думает Пахом,— коли бы тоже в вечность землицы купить да построить хутор. Все бы в кругу было». И стал подумывать Пахом, как бы земли в вечность купить.
Прожил так Пахом три года. Снимал землю, пшеницу сеял. Года вышли хорошие, и пшеница хороша рожалась, и деньги залежные завелись. Жить бы да жить, да скучно показалось Пахому каждый год в людях землю покупать, из-за земли воловодиться: где хорошенькая землица есть, сейчас налетят мужики, всю разберут; не поспел укупить, и не на чем сеять. А то купил на третий год с купцом пополам выгон у мужиков; и вспахали уж, да засудились
361
мужики, так и пропала работа. «Кабы своя земля была, думает, никому бы не кланялся, и греха бы не было».
И стал Пахом разузнавать, где купить земли в вечность. И попал на мужика. Были куплены у мужика пять, сот десятин, да разорился он и продает задешево. Стал Пахом ладить с ним. Толковал, толковал — сладился за тысячу пятьсот рублей, половину денег обождать. Совсем уж было поладили, да заезжает раз к Пахому купец проезжий на двор покормить. Попили чайку, поговорили. Рассказывает купец, что едет он из дальних башкир. Там, рассказывает, купил у башкирцев земли тысяч пять десятин. И стало всего тысяча рублей. Стал расспрашивать Пахом. Рассказал купец.
— Только,— говорит,— стариков ублаготворил. Халатов, ковров раздарил рублей на сто, да цибик чаю, да попоил винцом, кто пьет. И по двадцать копеек за десятину взял. — Показывает купчую. — Земля,— говорит,— по речке, и степь вся ковыльная.
Стал расспрашивать Пахом, как и что.
— Земли,— говорит купец,— там не обойдешь и в год: все башкирская. А народ несмышленый, как бараны. Можно почти даром взять.
«Ну,— думает Пахом,— что ж мне за мои тысячу рублей пятьсот десятин купить да еще долг на шею забрать. А тут я за тысячу рублей чем завладаю!»

V

Расспросил Пахом, как проехать, и только проводил купца, собрался сам ехать. Оставил дом на жену, сам собрался с работником, поехал. Заехали в город, купили чаю цибик, подарков, вина — все, как купец сказал. Ехали, ехали, верст пятьсот отъехали. На седьмые сутки приехали на башкирскую кочевку. Все так, как купец говорил. Живут все в степи, над речкой, в кибитках войлочных. Сами не пашут и хлеба не едят. А в степи скотина ходит и лошади косяками. За кибитками жеребята привязаны, и к ним два раза в день маток пригоняют; кобылье молоко доят и из него кумыс делают. Бабы кумыс болтают и сыр делают, а мужики только и знают — кумыс и чай пьют, баранину едят да на дудках играют. Гладкие все,
362
веселые, все лето празднуют. Народ совсем темный, и по-русски не знают, а ласковый.
Только увидали Пахома, повышли из кибиток башкирцы, обступили гостя. Нашелся переводчик. Сказал ему Пахом, что он об земле приехал. Обрадовались башкирцы, подхватили Пахома, свели его в кибитку хорошую, посадили на ковры, подложили под него подушек пуховых, сели кругом, стали угощать чаем, кумысом. Барана зарезали и бараниной накормили. Достал Пахом из тарантаса подарки, стал башкирцам раздавать. Одарил Пахом башкирцев подарками и чай разделил. Обрадовались башкирцы. Лопотали, лопотали промеж себя, потом велели переводчику говорить.
— Велят тебе сказать,— говорит переводчик,— что они полюбили тебя и что у нас обычай такой — гостю всякое удовольствие делать и за подарки отдаривать. Ты нас одарил; теперь скажи, что тебе из нашего полюбится, чтоб тебя отдарить?
— Полюбилась мне,— говорит Пахом,— больше всего у вас земля. У нас,— говорит,— в земле теснота, да и земля выпаханная, а у вас земли много и земля хороша. Я такой и не видывал.
Передал переводчик. Поговорили, поговорили башкирцы. Не понимает Пахом, что они говорят, а видит, что веселы, кричат что-то, смеются. Затихли потом, смотрят на Пахома, а переводчик говорит:
— Велят,— говорит,— они тебе сказать, что за твое добро рады тебе сколько хочешь земли отдать. Только рукой покажи какую — твоя будет.
Поговорили они еще и что-то спорить стали. И спросил Пахом, о чем спорят. И сказал переводчик:
— Говорят одни, что надо об земле старшину спросить, а без него нельзя. А другие говорят, и без него можно.

VI

Спорят башкирцы, вдруг идет человек в шапке лисьей. Замолчали все и встали. И говорит переводчик:
— Это старшина самый.
Сейчас достал Пахом лучший халат и поднес старшине и еще чаю пять фунтов. Принял старшина и сел на
363
первое место. И сейчас стали говорить ему что-то башкирцы. Слушал, слушал старшина, кивнул головой, чтоб они замолчали, и стал говорить Пахому по-русски.
— Что ж,— говорит,— можно. Бери, где полюбится. Земли много.
«Как же я возьму, сколько хочу,— думает Пахом.— Надо же как ни есть закрепить. А то скажут твоя, а потом отнимут».
— Благодарим вас,— говорит,— на добром слове. Земли ведь у вас много, а мне немножко надо. Только бы мне знать, какая моя будет. Уж как-нибудь все-таки отмерять да закрепить за мной надо. А то в смерти-животе бог волен. Вы, добрые люди, даете, а придется — дети ваши отнимут.
— Правда твоя,— говорит старшина,— закрепить можно.
Стал Пахом говорить:
— Я вот слышал, у вас купец был. Вы ему тоже землицы подарили и купчую сделали; так и мне бы тоже.
Все понял старшина.
— Это все можно,— говорит. — У нас и писарь есть, и в город поедем, и все печати приложим.
— А цена какая будет? — говорит Пахом.
— Цена у нас одна: тысяча рублей за день.
Не понял Пахом.
— Какая же это мера — день? Сколько в ней десятин будет?
— Мы этого,— говорит,— не умеем считать. А мы за день продаем; сколько обойдешь в день, то и твое, а цена дню тысяча рублей.
Удивился Пахом.
— Да ведь это,— говорит,— в день обойти, земли много будет.
Засмеялся старшина.
— Вся твоя!— говорит. — Только один уговор: если назад не придешь в день к тому месту, с какого возьмешься, пропали твои деньги.
— А как же,— говорит Пахом,— отметить, где я пройду?
— А мы станем на место, где ты облюбуешь, мы стоять будем, а ты иди, делай круг; а с собой скребку возьми и, где надобно, замечай, на углах ямки рой, дернички клади, потом с ямки на ямку плугом проедем. Какой
364
хочешь круг забирай, только до захода солнца приходи к тому месту, с какого взялся. Что обойдешь, все твое.
Обрадовался Пахом. Порешили наране выезжать. Потолковали, попили еще кумысу, баранины поели, еще чаю напились; стало дело к ночи. Уложили Пахома спать на пуховике, и разошлись башкирцы. Обещались завтра на зорьке собраться, до солнца на место выехать.

VII

Лег Пахом на пуховики, и не спится ему, все про землю думает. «Отхвачу, думает, палестину большую. Верст пятьдесят обойду в день-то. День-то нынче что год; в пятидесяти верстах земли-то что будет. Какую похуже — продам или мужиков пущу, а любенькую отберу, сам на ней сяду. Плуга два быков заведу, человека два работников принайму; десятинок полсотни пахать буду, а на остальной скотину нагуливать стану».
Не заснул всю ночь Пахом. Перед зарей только забылся. Только забылся — и видит он сон. Видит он, что лежит будто он в этой самой кибитке и слышит — наружу гогочет кто-то. И будто захотелось ему посмотреть, кто такой смеется, и встал он, вышел из кибитки и видит — сидит тот самый старшина башкирский перед кибиткой, за живот ухватился обеими руками, закатывается, гогочет на что-то. Подошел он и спросил: «Чему смеешься?» И видит он, будто это не старшина башкирский, а купец намеднишний, что к ним заезжал, об земле рассказывал. И только спросил у купца: «Ты давно ли тут?» — а это уж и не купец, а тот самый мужик, что на старине снизу заходил. И видит Пахом, что будто и не мужик это, а сам дьявол, с рогами и с копытами, сидит, хохочет, а перед ним лежит человек босиком, в рубахе и портках. И будто поглядел Пахом пристальней, что за человек такой? И видит, что человек мертвый и что это — он сам. Ужаснулся Пахом и проснулся. Проснулся. «Чего не приснится», — думает. Огляделся; видит в открытую дверь — уж бело становится, светать начинает. «Надо, думает, будить народ, пора ехать». Поднялся Пахом, разбудил работника в тарантасе, велел запрягать и пошел башкирцев будить.
365
— Пора,— говорит,— на степь ехать, отмерять.
Повставали башкирцы, собрались все, и старшина пришел. Зачали башкирцы опять кумыс пить, хотели Пахома угостить чаем, да не стал он дожидаться.
— Коли ехать, так ехать,— говорит,— пора.

VIII

Собрались башкирцы, сели — кто верхами, кто в тарантасы, поехали. А Пахом с работником на своем тарантасике поехали и с собой скребку взяли. Приехали в степь, заря занимается. Въехали на бугорок, по-башкирски — на шихан. Вылезли из тарантасов, послезали с лошадей, сошлись в кучку. Подошел старшина к Пахому, показал рукой.
— Вот,— говорит,— вся наша, что глазом окинешь. Выбирай любую.
Разгорелись глаза у Пахома: земля вся ковыльная, ровная как ладонь, черная как мак, а где лощинка — так разнотравье, трава по груди.
Снял старшина шапку лисью, поставил на землю.
— Вот,— говорит,— метка будет. Отсюда пойди, сюда приходи. Что обойдешь, все твое будет.
Вынул Пахом деньги, положил на шапку, снял кафтан, в одной поддевке остался, перепоясался потуже под брюхо кушаком, подтянулся; сумочку с хлебом за пазуху положил, баклажку с водой к кушаку привязал, подтянул голенища, взял скребку у работника, собрался идти. Думал, думал, в какую сторону взять,— везде хорошо. Думает: «Все одно: пойду на восход солнца». Стал лицом к солнцу, размялся, ждет, чтобы показалось оно из-за края. Думает: «Ничего времени пропускать не стану. Холодком и идти легче». Только брызнуло из-за края солнце, вскинул Пахом скребку на плечо и пошел в степь.
Пошел Пахом ни тихо, ни скоро. Отошел с версту; остановился, вырыл ямку и дернички друг на дружку положил, чтоб приметней было. Пошел дальше. Стал разминаться, стал и шагу прибавлять. Отошел еще, вырыл еще другую ямку.
Оглянулся Пахом. На солнце хорошо видно шихан, и народ стоит, и у тарантасов на колесах шины блестят.
366
Угадывает Пахом, что верст пять прошел. Согреваться стал, снял поддевку, вскинул на плечо, пошел дальше. Отошел еще верст пять. Тепло стало. Взглянул на солнышко — уж время об завтраке.
«Одна упряжка прошла,— думает Пахом. — А их четыре в дню, рано еще заворачивать. Дай только разуюсь». Присел, разулся, сапоги за пояс, пошел дальше. Легко идти стало. Думает: «Дай пройду еще верст пяток, тогда влево загибать стану. Место-то хорошо очень, кидать жалко. Что дальше, то лучше». Пошел еще напрямик. Оглянулся — шихан уж чуть видно, и народ, как мураши, на нем чернеется, и чуть блестит что-то.
«Ну,— думает Пахом,— в эту сторону довольно забрал; надо загибать. Да и разопрел — пить хочется». Остановился, вырыл ямку побольше, положил дернички, отвязал баклажку, напился и загнул круто влево. Шел он, шел, трава пришла высокая, и жарко стало.
Стал Пахом уставать; поглядел он на солнышко, видит — самый обед. «Ну, думает, отдохнуть надо». Остановился Пахом, присел. Поел хлебца с водой, а ложиться не стал: думает — ляжешь, да и заснешь. Посидел немного, пошел дальше. Сначала легко пошел. От еды силы прибавилось. Да уж жарко очень стало, да и сон клонить стал; однако все идет, думает — час терпеть, а век жить.
Прошел еще и по этой стороне много, хотел уж загибать влево, да глядь — лощинка подошла сырая; жаль бросать. Думает: «Лен тут хорош уродится». Опять пошел прямо. Захватил лощинку, выкопал ямку за лощиной, загнул второй угол. Оглянулся Пахом на шихан: от тепла затуманилось, качается что-то в воздухе и сквозь мару чуть виднеются люди на шихане — верст пятнадцать до них будет. «Ну,— думает Пахом,— длинны стороны взял, надо эту покороче взять». Пошел третью сторону, стал шагу прибавлять. Посмотрел на солнце — уж оно к полднику подходит, а по третьей стороне всего версты две прошел. И до места все те же верст пятнадцать. «Нет, думает, хоть кривая дача будет, а надо прямиком поспевать. Не забрать бы лишнего. А земли и так уж много». Вырыл Пахом поскорее ямку и повернул прямиком к шихану.
367

IX

Идет Пахом прямо на шихан, и тяжело уж ему стало. Разопрел и ноги босиком изрезал и отбил, да и подкашиваться стали. Отдохнуть хочется, а нельзя,— не поспеешь дойти до заката. Солнце не ждет, все спускается да спускается. «Ах, думает, не ошибся ли, не много ли забрал? Что, как не поспеешь?» Взглянет вперед на шихан, взглянет на солнце: до места далеко, а солнце уж недалеко от края.
Идет так Пахом, трудно ему, а все прибавляет да прибавляет шагу. Шел, шел — все еще далеко; побежал рысью. Бросил поддевку, сапоги, баклажку, шапку бросил, только скребку держит, ей попирается. «Ах, думает, позарился я, все дело погубил, не добегу до заката». И еще хуже ему от страха дух захватывает. Бежит Пахом, рубаха и портки от пота к телу липнут, во рту пересохло. В груди как мехи кузнечные раздуваются, а в сердце молотком бьет, и ноги как не свои — подламываются. Жутко стало Пахому, думает: «Как бы не помереть с натуги».
Помереть боится, а остановиться не может. «Столько, думает, пробежал, а теперь остановиться — дураком назовут». Бежал, бежал, подбегает уж близко и слышит: визжат, гайкают на него башкирцы, и от крика ихнего у него еще пуще сердце разгорается. Бежит Пахом из последних сил, а солнце уж к краю подходит, в туман зашло: большое, красное, кровяное стало. Вот-вот закатываться станет. Солнце близко, да и до места уж вовсе не далеко. Видит уж Пахом, и народ на шихане на него руками махает, его подгоняют. Видит шапку лисью на земле и деньги на ней видит; видит и старшину, как он на земле сидит, руками за пузо держится. И вспомнился Пахому сон. «Земли, думает, много, да приведет ли бог на ней жить. Ох, погубил я себя, думает, не добегу».
Взглянул Пахом на солнце, а оно до земли дошло, уж краюшком заходить стало и дугой к краю вырезалось. Наддал из последних сил Пахом, навалился наперед телом, насилу ноги поспевают подставляться, чтоб не упасть. Подбежал Пахом к шихану, вдруг темно стало. Оглянулся — уж зашло солнце. Ахнул Пахом. «Пропали, думает, мои труды». Хотел уж остановиться, да слышит, гайкают всё башкирцы, и вспомнил он, что снизу ему кажет, что
368
зашло, а с шихана не зашло еще солнце. Надулся Пахом, взбежал на шихан. На шихане еще светло. Взбежал Пахом, видит — шапка. Перед шапкой сидит старшина, гогочет, руками за пузо держится. Вспомнил Пахом сон, ахнул, подкосились ноги, и упал он наперед, руками до шапки достал.
— Ай, молодец! — закричал старшина. — Много земли завладел!
Подбежал работник Пахомов, хотел поднять его, а у него изо рта кровь течет, и он мертвый лежит.
Пощелкали языками башкирцы, пожалели.
Поднял работник скребку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил — три аршина, и закопал его.
369